 Протопресвитер Александр Шмеман об Александре Солженицыне: "Его вера сдвинет горы" Дата: 28.8.08 | Раздел: Статьи Протопресвитер Александр Шмеман об Александре Солженицыне: "Его вера сдвинет горы"Несколько лет назад свет увидела удивительная книга "Дневники" протопресвитера Александра Шмемана. Честная, глубокая и удивительно своевременная книга рассказывает о многих событиях. После кончины протопресвитера Александра Шмемана в столе его кабинета в Свято-Владимирской семинарии, где он был деканом, были найдены восемь тетрадок, исписанных его рукой. Этот дневник отец Александр вел с 1973 года с небольшими перерывами вплоть до начала последней болезни. Писал он по-русски, на языке, который был ему родным с детства, проведенного в «русском» Париже. Дневник отца Александра — нечто гораздо большее, чем простая регистрация событий последних десяти лет его жизни. Он отражает всю его жизнь (кадетский корпус в Версале, французский лицей в Париже, Свято-Сергиевский богословский институт, переезд в Америку, Свято-Владимирская семинария в Крествуде, церковная деятельность...), его интересы (при огромной занятости он поразительно много и широко читал, выписывая в дневник целые абзацы из особенно заинтересовавших его книг), «несет» его мысли, сомнения, разочарования, радости, надежды. Всякий дневник, особенно такой последовательный, как у отца Александра, вызван не внешними побуждениями, а внутренней необходимостью. Перед нами — часто сугубо личные, сокровенные записи. Декан Свято-Владимирской семинарии, под его руководством превратившейся в одну из наиболее крупных богословских школ православного мира, почти бессменный секретарь Совета епископов Американской Митрополии (ставшей, опять же под его воздействием, в сотрудничестве с отцом Иоанном Мейендорфом, автокефальной Православной Церковью в Америке), проповедник и богослов, отец троих детей с многочисленными внуками, отец Александр к тому же находился в беспрестанных разъездах для чтения проповедей и лекций, еженедельно вел ряд программ на радио «Свобода» для России. Трудно себе представить более наполненную жизнь, и дневник в первую очередь был для него возможностью оставаться хоть на краткое время наедине с самим собой. Сам отец Александр так написал об этом: «Touch base — вот в моей суетной жизни назначение этой тетради. Не столько желание все записать, а своего рода посещение самого себя, "визит", хотя бы и самый короткий. Ты тут? Тут. Ну, слава Богу. И становится легче не раствориться без остатка в суете». И еще: «.. .записать хочется не для "рассказа", а, как всегда, — для души, то есть только то, что она, душа, ощутила, как дар, и что годно, следовательно, для "тела духовного"». Одним из центральных интересов жизни отца Александра было изучение книг и обращений Александра Солженицына, он много читал лекций о писателе и его творчестве. Мы приводим выцдержки из "Дневника", рассказывающие о встречах отца Александра с Александром Исаевичем Солженицыным. Понедельник, 18 марта 1974 Лучезарный, ветреный, весенний день. На Пятой авеню на ярком солнце развеваются и хлопают от ветра огромные флаги. Чувство праздника. В сущности, приезд Солженицына знаменует закрытие "эмигрантского сезона". Эмиграция как целое, как "другая" Россия - кончена и должна была бы это признать, чего она, конечно, не сделает, и гниение ее будет продолжаться. Четверг, 21 марта 1974 Вчера Преждеосвященная в East Meadow. Проповедь. Лекция о Солженицыне. Полная церковь. Причастие из двух чаш. Внутренний подъем от всего этого погружения в саму реальность Церкви. Утром лекция о покаянии, одна из тех, редких, когда получаешь внутреннее удовлетворение. Днем - несколько часов писания "Крещения", тоже с радостью. Наконец, поздно вечером, после лекции, - полчаса у Коблошей с ними и с Губяками. Радостное чувство братства, единства, любви. Почему нужно все это записывать? Чтобы знать, сознавать, сколько все время дает Бог, и греховность нашего уныния, ворчания, нерадости. Смотря на толпу в церкви, думал: "Скрыл от мудрых и открыл младенцам". Сложность, снобизм, дешевая сентиментальность эмигрантского подхода к Церкви, простота этих, презираемых эмигрантами, "американцев". Воскресенье, 24 марта 1974 В пятницу радостное письмо от Никиты: "…вокруг Троицы он (А.И.Солженицын) Вас приглашает к себе отслужить Литургию и приобщить всю семью. До этого он "церковной" жизни не начнет…" Теперь жду письма от самого. Вчера пришел запоздавший "Вестник" (108-109-110!). Читал до двух утра, как говорится - "с неослабевающим интересом". Это единственное во всем православном мире издание, которое берешь в руки с радостью, которое возвышает и вдохновляет, а не вызывает некую духовную изжогу. Пятница, 5 апреля 1974 Письмо от Солженицына: "30.3.74 Дорогой отец Александр! Простите, что до сих пор не написал Вам: очень трудно жить, пока освоишься, - не то что до серьезной работы, не то что на письма отвечать, но даже распаковать их и рассортировать не хватает сил (уже за 2000, наверно). Мне говорил Никита Алексеевич, что Вы собираетесь к Троице в Европу. Если так, то спишемся - и приезжайте-ка Вы к нам в Цюрих на денек-другой. Много набралось, о чем поговорить. Здесь на Западе, в частности, остро встал не совсем понятный для меня вопрос о множественности православных церквей за рубежом. Уже были у меня кое-какие встречи, и я хотел бы получить от Вас разъяснения. Но раньше того и сердечней того хотелось бы мне у Вас исповедоваться и причаститься. Да и семья вся, наверно. Возможно ли это? Обнимаю Вас! Душевно Ваш. А.Солженицын". Радость от этого письма, от его простоты, скромности, непосредственности. Понедельник, 13 мая 1974 В субботу открытка от Солженицына (в ответ на мое письмо об отелях и т.д.): "Дорогой о. Александр! На аэродроме Вы возьмете такси и немедленно приедете ко мне. Отсюда мы тотчас выедем с Вами в горы, где Вы и проведете у меня сутки-другие (и выспитесь отлично). Там и наговоримся. Я настоящий собеседник - только вне города. В последний день вернемся домой, и тут отслужите. Поверьте - это лучшая программа, которую я не предлагаю никому. Никаких отелей! Обнимаю Вас и жду…" Среда, 22 мая 1974. Отдание Пасхи Вчера - весь день в Нью-Йорке. Разговор с таксистом-поляком: "В Америке слишком много свободы…" А в России - слишком мало. И то, и другое правда, но как решается это уравнение? И опять мне кажется, что прав Солженицын: свобода без нравственного этажа - сама себя разлагает. Этой свободе "учат" в университетах: страшная судьба женщин, погибших в Лос-Анджелесе в перестрелке с полицией, - все как одна "радикализировались" в университете. Суббота, 25 мая 1974 Два дня до отъезда к Солженицыну. Нарастание внутреннего волнения - "каково будет целование сие…"1. А тут еще звонок за звонком - скажите С., передайте С., внушите С., попытайтесь убедить С., спросите С. Письмо от Никиты: "С. издерганный…" Изгнание для него гораздо труднее, чем могло казаться сначала. Нетерпеливый. Требовательный. И все же - хорошая тишина внутри, мир. Будет то, что нужно и как нужно. Понедельник, 17 июня 1974 Вчера вернулся из Европы. Сначала - с 28 по 31 мая - у Солженицына в его горном уединении, вдвоем с ним все время. Перепишу сюда записки из моей книжечки, которые я набрасывал там, каждый вечер. И уж только потом, может быть, смогу подводить "итоги" этим - самым знаменательным - дням моей жизни. Потом - Париж, съезд Движения, неделя суеты, встреч, разговоров. А с 10 по 15 июня с Льяной в Венеции, в золотом свете этого удивительного города. Такой "anticlimax"2 солженицынским дням… В Венеции же прочел второй том "Гулага". "ГОРНАЯ ВСТРЕЧА" (переписано из записной книжки, которую я брал с собой в Цюрих) "Горная встреча" - из надписи, сделанной С. на подаренном мне карманном "Гулаге": "Дорогому о. А.Ш. в дни нашей горной встречи, к которой мы давно приближались взаимным угадыванием…" Вторник, 28 мая 1974 В десять утра начинаем спускаться к Цюриху. Идет проливной дождь. Несмотря на бессонную ночь в аэроплане, чувствую себя бодро, но странно: "регистрирую" все мелочи, все вижу, а дальше все упирается в: "сейчас еду к Солженицыну!" Сейчас. И потому - запомнить все, по отдельным кускам времени: как я стою в ожидании багажа, как я жду такси, и вот - едем… Дождь, улицы, улицы, повороты. И вдруг: Stapterstrasse 45. Запущенный садик, незапертая калитка. Огибаю дом. Звоню. Et voila1: открывает дверь А.И., и сразу ясно одно: как все просто в нем… Среда, 29 мая 1974 Sternberg. Zurcher Oberland Вчера глаза слипались, заснул. Сейчас семь утра. Наверху копошится А.И. Перед окном горы и небо. Вчера - в Цюрихе, при встрече, - все подошли под благословение, особенно усердно Ермолай. Чаепитие. Я: "У меня такое чувство, что я всех вас так хорошо знаю". Жена Наташа: "А уж как мы Вас знаем…" Мать жены - Екатерина Фердинандовна, тоже простая и милая. Первое впечатление от А.И. (после простоты) - энергия, хлопотливость, забота. Сразу же: "Едем!" Забегал, носит свертки, чемоданчики. Чудная улыбка. Едем минут сорок в горы. Примитивный домик, беспорядок. Вещи - и в кухне, и на письменном столе - разбросаны. В этом отношении А.И. явный русский интеллигент. Никаких удобств: кресла, шкапа. Все сведено к абсолютному минимуму. Также и одежда: то, в чем выехал из России. Какая-то кепка. Офицерские сапоги. Валенки. "Мне нужно столько с Вами обсудить" (обсуждение подготовлено, продумано: список вопросов на бумажке). О Церкви: "Знаете что: я буду "популяризатором" Ваших идей". Об "Узлах": прочитать (в рукописи) все, что написано о Церкви. "А я исправлю, если нужно…" Об эмигрантских церковных разделениях. О "Вестнике". О еврейском вопросе. Четверг, 30 мая 1974 Вчера - весь день вместе. Длинная прогулка на гору. Удивительный, незабываемый день. Вечером, лежа в кровати, думал о "несбыточности" всего этого, о сказочности. Но только потом пойму, вмещу все это… Дал мне прочитать - в рукописи - главы второго узла: пятую, шестую, седьмую, восьмую. Разговор Сани Лаженицына со священником: о старообрядчестве, о церковных реформах, о сущности Церкви, о христианстве и других религиях…Пятая глава мне сначала не понравилась: как-то отвлеченно, неживо, книжно… Сразу же сказал А.И. Принял. Но шестая, седьмая, восьмая - чем дальше, тем больше захватывают. Он все чувствует нутром, все вопросы ставит "напробой", в основном, без мелочей. Потом последняя глава - шестьдесят четвертая. Исповедь. "Это все, Вы увидите, Ваши идеи…" (Насчет моих идей - не знаю, но глава прекрасная.) Страстное сопротивление тому, что он называет "еврейской идеологией". (Евреи были огромным фактором в революции. Теперь же, что режим ударил по ним, они отождествляют советское с исконно и природно русским.) Попервоначалу можно принять за антисемитизм. Потом начинаешь чувствовать, что и тут - все тот же порыв к правде, затуманенной, осложненной, запутанной "словесами лукавствия". (Все это потом развить.) Дает читать статьи для нового сборника с Шафаревичем. Новая перспектива о России и ее истории… Народ. Все заново, все по-новому. Что-то стихийное. Страшно внимательный. Обо всем заботится. (Неумело) готовит, режет, поджаривает. Что-то бесконечно человечески-трогательное. Напор и энергия. О России все говорит: "тут". Запад для него не существует. Никакого интереса. Не любит всего петровского периода. Не любит Петербурга. Пастернак: "Не имеет никакого отношения к России…" "Любимый мой праздник - Троица…" Хочет жить в Канаде. Устроить "маленькую Россию". "Только так смогу писать…" "Всю мою жизнь за успех в главном я платил неудачами в личной жизни". Рассказ о первом браке. "Я знаю, что вернусь в Россию". Ожидание близких перемен. Уверенность в них. Абсолютное отрицание демократии. Признание монархии. Романовы, однако, "кончились еще до революции". Невероятное нравственное здоровье. Простота. Целеустремленность. Носитель - не культуры, не учения. Нет. Самой России. "Подлинный подход ко всему - в самоограничении…" "Религия - критерий всего" (но это "утилитарно" - для "спасения" России…). "Вестник РСХД" (108-110) - с его карандашными пометками. На стр. 30, в моей статье о Евхаристии (о перерождении эсхатологии) - приписано сбоку во всю длину абзаца: "поразительная картина". Целеустремленность человека, сделавшего выбор. Этим выбором определяется то, что он слушает, а что пропускает мимо ушей. Слушает, берет, хватает то, что ему нужно. На остальное - закрывается. Зато - внимание к конкретному: постелить кровать, что будете есть, возьмите яблоко… Несомненное сознание своей миссии, но именно из этой несомненности - подлинное смирение. Никакого всезнайства. Скорее - интуитивное всепонимание. Отвращение к "жеманной" культуре. Такими, наверное, были пророки. Это отметание всего второстепенного, сосредоточенность на главном. Но не "отвлеченная", не "идейная", а жизненная (развить: см. гл. 64 второго узла). Живя с ним (даже только два дня), чувствуешь себя маленьким, скованным благополучием, ненужными заботами и интересами. Рядом с тобою - человек, принявший все бремя служения, целиком отдавший себя, ничем не пользующийся для себя. Это поразительно. Для него прогулка - не отдых и не развлечение, а священный акт. Его вера - горами двигает! Какая цельность! Чудный смех и улыбка. "Представьте себе, мой адвокат все время отдыхает". Искренне удивлен. Не понимает (как можно вообще "отдыхать"…). "Мы с женой решили: ничего не бояться". И звучит абсолютно просто. Так решили, так и живут… Никакой сентиментальности по отношению к семье и детям… Но говорит с женой по телефону так нежно, так заботливо - в мелочах… Сижу за его столом, на котором хаос несусветный. Подернутые утренним туманом горы. Колокольчики коров. Блеянье овец. Цветущая сирень. Все это для него не Швейцария, не Запад, он целиком - "там" ("тут", как он говорит). Эта точка - анонимная на земном шаре: горы, небо, звери. Это даже не кусок России. Там, где он, - там сама Россия. Для него это так ясно, что ясным становится и мне. Легкость, с которой он отбрасывает все ненужное, все обременяющее. В том же костюме, в котором его выслали. Никаких удобств - лампы, кресла, полок. Но сам прибивает мне гвоздик для полотенца. Но он не "презирает быт". У него все - внутри. В феноменологии "великого человека", прежде всего, чувство стихии. В эту стихию вовлечено все, что его окружает, все мелочи (парное молоко, зеленый лук…). Ничего от "интеллигента". Не вширь, а вглубь и ввысь… О людях: Синявский: "Он как-то сбоку, несущественен…" (о "Голосе из хора"). Набоков: ""Лолита" даже неинтересна. Все же нужно будет встретиться. <…> Если бы с таким талантом!.." Архиереи: Антоний Блюм - понравился. Антоний Женевский - не понравился. Иоанн Шаховской - бесцеремонно ворвался, как и его сестра. Ничего не видит в его писаниях. Антоний Блюм - понравился, но "разве его протесты достаточны?" Антоний Ж. Георгия Граббе не принял (или не пришел?). Нравится карловатский батюшка в Цюрихе. Возмущение булгаковской статьей о еврействе в "Вестнике" - "разве это богословие?.." Длинная прогулка по лесу и по холмам. Длинный разговор - уже по душам - обо всем: о вере, о жизни… Вдруг острое чувство, вопрос: сгорит он или не сгорит? Как долго можно жить таким пожаром? Говоря, собирает цветы: полевые желтые тюльпаны, дома долго ищет, куда бы поставить (на следующий день не забудет отвезти жене). С гордостью показывает свой огородик (укроп, редиска, зеленый лук…). Подробный рассказ о своем Фонде, завещании. Мечта употребить деньги на Россию. Ему действительно ничего не нужно, и в этом - никакой позы. Слова о Канаде: как будет там ездить верхом на лошади. И снова - со страстью - о евреях! Почти idee fixe: не дать им еще раз заговорить нас своей идеологией. Но, вот, надо признать, что и тут - правда и простота. Когда евреи увидели, что ими в значительной степени созданный режим не удался и по ним же - в лице Сталина - ударил, они "перестроились": это режим русский, это русское рабство, это русская жестокость… Отсюда - недоверие к "новым": все они антирусские в первую очередь. Вечером - длинная исповедь наверху в его комнате. Закат за окном. "Пройдемся в последний раз". Так дружески. Так любовно. Удивительные по свету и радости, действительно - "горные" дни. "…у меня в "узлах" три прототипа (то есть в них я вкладываю себя, пишу о себе) - Воротынцев, Саня Лаженицын (был еще Саша Ленартович, да безнадежно разошлись…) и… Ленин! У нас много общего. Только принципы разные. В минуты гордыни я ощущаю себя действительно анти-Лениным. Вот взорву его дело, чтобы камня на камне не осталось… Но для этого нужно и быть таким, каким он был: струна, стрела… Разве не символично: он из Цюриха - в Москву, я из Москвы - в Цюрих…" "Мне нужно вернуться, войти по-настоящему в Церковь. Я ведь и службы-то не знаю, а так, "по-народному", только душой…" Будут ли у меня в жизни еще такие дни, такая встреча - вся в простоте, абсолютной простоте, так что я ни разу не подумал: что нужно сказать? Рядом с ним невозможна никакая фальшь, никакая подделка, никакое "кокетство". Среда, 5 июня 1974. Париж Последняя запись (30 мая) была сделана вечером, в канун отъезда из Штернберга. Следующий день, пятница 31-го, останется, конечно, навсегда незабываемым. Утром рано за нами заехала Екатерина Фердинандовна. Спуск в Цюрих. Подготовка Литургии. Исповедь Наташи и Мити. Литургия. После Литургии А.И.: "Как хорошо так, как близко, как доходит все…" Суета в доме. Дети. "Напор", может быть, даже некий надрыв (Наташа). Запомнить: разговор с нею о юрисдикциях. Чтение - в суматохе - глав о "кадетах". Обед (тяжелый, русский: мясо, вареники). После обеда - в городе прием итальянской прессы… Наконец после всего - действительно страшного - напряжения этих дней остаюсь один на аэродроме в Цюрихе. Снова дождь и туман. Снова привычная западная толпа, в сущности - мой мир. В котором мне просто. Просто - в смысле привычной принадлежности к нему и внутреннего в нем - одиночества, свободы… В первый раз мысль - не сон ли все это было? В реальном ли мире? Или в какой-то страшным усилием созданной мечте, иллюзии? Иллюзии, которой неизбежно суждено разбиться о "глыбу жизни". В первый раз - сомнение, страх, и с тех пор - растущая жалость. Полет Цюрих-Базель, потом Базель-Париж. Спуск в мир. Bain de realite. Мама. Андрей. На следующий день, в субботу, - привычный завтрак с Андреем. Всенощная под Пятидесятницу. Вечером - слушанье пластинки А.И. "Прусские ночи". Воскресенье 2-го: съезд РСХД в Монжероне. Литургия с Петей Чесноковым. Все как всегда. Там - в Цюрихе - сплошной огонь (но какой!). Тут - привычная болтовня о Христе и преображении мира. Понедельник 3-го: мой доклад. Все как всегда. Усталость. Вчера (во вторник 4-го) весь день у Никиты [Струве] в Villebon. We compare notes2. Соглашаемся в том, что за А.И. страшно. Страшно от домашней атмосферы. Страшно от напора. Страшно за то, что и как он сделает. Конец цюрихской записной книжки. Пятница, 22 ноября 1974 Введение во Храм, и всенощная и Литургия "удались", то есть совершилось то, пускай и мимолетное, "прикосновение" праздника душе, которое осознаешь только потом, но из которого все - знание, радость, понимание, свидетельство - и вырастает… Вчера после обеда водил племянницу] Наташу по Нью-Йорку (33-я улица, потом Уолл-стрит, Фултон-стрит…). Страшно холодный, страшно ветреный, темный день. В ущельях-улицах между небоскребами трудно идти от ветра. Что-то грандиозное в этих громадах, в их скоплении в одном месте, в окруженности их водой с висящими над нею мостами (Brooklyn Bridge - весь кружевной, прозрачный, Manhattan Bridge…), и что-то, меня всегда "вдохновляющее". Идя с Наташей, показывая ей, думал о Солженицыне с его ненавистью к городам, асфальту, высоким домам. Он бы, наверное, проклял все это с ужасом и отвращением. А вот я не нахожу в себе ни этого ужаса, ни проклятия. Настоящий вопрос: есть ли это часть того "возделывания мира", которое задано человеку Богом, или нет? Солженицын, не задумываясь, отвечает: "Нет", но прав ли он? Он видит падение, извращение, порабощенность. А я, понимая весь "демонизм" этого (одно скопление банков чего стоит! Настоящая архитектурная литургия "золотого тельца"), спрашиваю себя: чего же это падение, чего извращение - ибо не могу отделаться от чувства, что и тут что-то просвечивает, чего падение не в силах до конца затмить. Но что это - не знаю… Знаю только, что есть и величие, и красота в этих царственно возвышающихся, грозно скопленных громадах, в их грандиозности и, вместе, простоте, в этих тысячах освещенных окон, есть гармония, есть "музыка". Воскресенье, 16 февраля 1975 Л. с пятницы в Монреале у дочери] Маши. В пятницу завтрак с англиканским священником. Все волнения о священстве женщин… Вдруг, среди этих разговоров, подумалось: как в сущности несерьезна стала религия, перестав быть основной формой жизни общества. Впечатление такое, что она себя все время "выдумывает", чтобы просто не исчезнуть, не быть выброшенной. Люди перестали верить не в Бога или богов, а в гибель, и притом вечную гибель, в ее не только возможность, а и неизбежность и потому - и в спасение. "Серьезность" религии была прежде всего в "серьезности" выбора, ощущавшегося человеком самоочевидным: между гибелью и спасением. Говорят: хорошо, что исчезла религия страха. Как будто это только психология, каприз, а не основное - основной опыт жизни, смотрящейся в смерть. Святые не от страха становились святыми, но и в святости - знали страх Божий. Дешевка современного понимания религии как духовного ширпотреба, self-fulfillment3… Убрали дьявола, потом ад, потом грех - и вот ничего не осталось кроме этого ширпотреба: либо очевидного жульничества, либо расплывчатого гуманизма. Однако страха, даже и религиозного страха, в мире гораздо больше, чем раньше, только это совсем не страх Божий. Вчера почти весь день до всенощной, не отрываясь, читал нового Солженицына, "Бодался теленок с дубом". Опять шестьсот страниц! Что же это за стихийная продукция! Под свежим впечатлением написал письмо Никите: "Вчера весь день, не отрываясь, читал - и прочел - "Теленка". Впечатление очень сильное, ошеломляющее, и даже с оттенком испуга. С одной стороны - эта стихийная сила, целеустремленность, полнейшая самоотдача, совпадение жизни и мысли, напор - восхищают… Чувствуешь себя ничтожеством, неспособным к тысячной доле такого подвига… С другой же - пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и - в первый раз так ощущаю - жестокого ума, рассудка, какой-то гениальной "смекалки", какого-то, готов сказать, большевизма наизнанку… Начинаю понимать то, что он мне сказал в последний вечер в Цюрихе, вернее - в горах: "Я - Ленин…". Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются, как пешки одного, страшно напряженного напора. И это в книге нарастает. В дополнении 1973года - уже только Георгий Победоносец и Дракон и "график" их встречного боя. Когда на стр.376 читаю (в связи с самоубийством Воронянской, открывшим шлюзы Архипелага): "…ни часа, ни даже минуты уныния я не успел испытать в этот раз. Жаль было бедную опрометчивую женщину… Но, достаточно ученый на таких изломах, я в шевелении волос теменных провижу - Божий перст! Это ты! Благодарю за науку!" (что-де приспело время пускать Архипелаг), мне страшно делается. Начало гораздо человечнее, изумителен Твардовский, но чем дальше - тем сильнее это "кто не со мной, тот против меня", нет - не гордыня, не самолюбование, а какое-то упоение "тотальной войной". Кто не наделен таким же волюнтаризмом - того вон с пути, чтобы не болтался под ногами. С презрением. С гневом. С нетерпимостью. Все это - по ту сторону таланта, все это изумительно, гениально, но - как снаряд, после пролета которого лежат и воют от боли жертвы, даже свои… А почему не поступили, как я, как нужно? Вот и весь вопрос, ответ, объяснение. Еще по отношению к Твардовскому еще что-то от "милость к падшим призывал"1. А больше - нет, нет самой этой тональности, для христианства - центральной, основной, ибо без нее борьба со Злом понемногу впитывает в себя зло (с маленькой буквы) и злобу, для души столь же гибельные. Только расчет, прицел и пали! Книга эта, конечно, будет иметь огромный успех, прежде всего - своей потрясающей интересностью. Мне же после нее еще страшнее за него: где же подлинный С.: в "первичной" литературе или вот в этой - "вторичной", и какая к какой ключ? Или же все это от непомерности Зла, с которым он борется и которое действительно захлестывает мир? Но и тогда - оправдывает ли она , эта непомерность, хоть малейшую сдачу ей в тональности? Что нужно, чтобы убить Ленина? Неужели же "ленинство"? Сегодня за Литургией, но еще весь набитый этим двенадцатичасовым чтением, проверял все это. И вот чувствую: какая-то часть души говорит "да", а другая, еще более глубокая, некое "нет". Слишком и сама эта книга - расчет, шахматный ход, удар и даже - сведение счетов, чтобы быть до конца великой и потому до конца "ударом". Но, может быть, я во всем этом целиком ошибаюсь, и Вы, со свойственной Вам трезвостью и чувством перспективы, да и литературным чутьем, - наставите меня на путь истинный. Во избежание недоразумения добавлю: считаю его явлением еще, может быть, более грандиозным, чем думал раньше, - исторически. Но вот - духовно, вечно (в перспективе пушкинского "Памятника") - тут мучительные сомнения. А посему - взываю к Вам…" Вторник, 18 февраля 1975 Вчера - суета в связи с приездом московской церковной делегации. Я был только на завтраке в двенадцать часов, в ресторане, но не на официальном приеме. Сидел с о.В.Боровым, единственный с человеческим и даже страдальческим лицом. Остальные - какие-то благообразно окаменелые, одинаковые, на одно лицо, с тем же выражением, теми же улыбками. Я говорю о.В.: "Может быть, заехали бы к нам, в Академию". Он: "Говорите с начальством. Вы ведь знаете, если пошлют, то мы и к черту поедем…" Нервный, желчный, ехидный, но по отношению "своих"… Хорошее слово вл. Иоанна Шаховского: "Держите крест над Россией…" Вечером, когда мы с Л. вернулись из Нью-Йорка, где ужинали, - буря по телефону: вместо давно уже условленного молебна "они" хотят служить сегодня в National Council of Churches - Литургию. Все растеряны и трусят… Сообщаю о.Стаднюку, что "ни при каких условиях" студенты наши петь эту "экуменическую" литургию не будут. Светлый Вторник, 6 мая 1975 Ompha, Ontario!.. В малюсеньком отельчике, в канадской глуши с Солженицыным!.. Все это так нереально, так "словно сон", что не знаю, как записывать. Запишу только hard facts1, обо всем остальном потом, когда вернется способность рефлексировать. Приехал в Монреаль на Пасху в 10.30вечера - после чудных дней пасхальных, Великой Субботы и самой Пасхи. Солженицына застал уже в кровати - сговорились выехать в Labelle в семь утра. Sure enough2 - в семь выехали… Дождь, туман. И как странно ехать с Солженицыным по этой дороге, среди этих гор, сквозь эти города… Он в чудном настроении, бесконечно дружественен… Длинный день в Labelle, прогулки. Озеро подо льдом. Ему очень нравится Labelle. После обеда - солнце, синева. Приезд Сережи… Отъезд сегодня в 8.45. Сцена с репортерами. По Route[3] 57 - ему страшно нравящейся: "кусок Франции", - в Оттаву. Чудное, солнечное утро. Разговоры обо всем. Завтрак в Оттаве. Отъезд в три. Блуждание в лесу. Он за рулем. В семьвечера находим эту деревушку Ompha, in the center of nowhere4. Ужин. Прогулка на озеро. Красный закат… Его пометки на моей главе о Литургии ("Таинство верных") в 114№ "Вестника". Светлая Среда, 7 мая 1975 Bancroft, Ontario Встали в 6.30. Выехали в семь: изумительным утром, по пустым узким дорогам, мимо озер, лесов. Солженицын восторгается, потом тут же критикует: жидкий лес. Чудное Онтарио. Все-таки не Россия и т.д. Все то же внутреннее метание: с одной стороны - желание устроиться, с другой - нетерпение, все не то, все не Россия… Настроение падает и поднимается, как у ребенка: почему не нашли еще имения? Хочет быть страшно практичным - на деле путаник, все осложняет, все по-своему, все неисполнимые планы. И вдруг все та же улыбка… Дружественен, почти нежен… К 8.30 доехали до городишка Mados, Ontario. Восторг от него С.: все в нем нашел - и традицию, и консерватизм, и правильную жизнь. Все сразу и безоговорочно. Кофе в деревенском "дайнере"5. Осмотр двух имений. Все страшно быстро… В 12.30 выезжаем в Торонто, куда приезжаем в три. Свиданье с какой-то старушкой и еще какой-то женщиной ("важное дело, нужно было проверить - не провокаторша ли…"). Для меня - передышка до 4.30. Прочел газету, выпил в греческом joint'e6 кофе, погулял по шумной, уродливой Queens Street. Все то же чувство приснившегося сна: мы с Солженицыным в Торонто! Вдруг на припеке, среди безличной толпы простых людей, - чув- 1 голые факты (англ.). 2 Действительно (англ.). 3 шоссе (англ.). 4 в полной глуши (англ.). 5 Diner - закусочная (англ.). 6 Joint - забегаловка (англ.). 182 ство - мимолетное - невероятного счастья, bliss'a1, чувство несказанной радости жизни. В 4.30 снова за руль. Оставляем за собой Торонто. На Peterboro и на север - в Bancroft, где и пишу это в отельной комнате в одиннадцать часов вечера! Он спит в соседней. Разговоры - о писательстве (генезис "Августа 14-го", "Круга первого" и т.д.). О семье. Об его планах. Сейчас записать все это неспособен. И весь день - ни одного облачка. Неподвижный, лучезарный, подлинно пасхальный день, весь в вышину и весь как бы отражающийся в бессчисленных озерах… Какое-то стихийное погружение в стихию Солженицына. И с нею вместе - в Божественную стихию жизни жительствующей. Понедельник, 12 мая 1975 Вчера в Syracuse, N.Y.2, служба, банкет, речь о семинарии и опять - пять часов в автомобиле. Чудовищная усталость от нагруженности всех этих недель - почти подряд: поездка в Европу, Страстная, Солженицын и вот теперь - последнее усилие перед концом учебного года… Итак, снова четыре дня с Солженицыным, вдвоем, в отрыве от людей. Почти ровно через год после "горной встречи". Эту можно было бы назвать "озерной", столько озер мы видели и "пережили". Постепенно мысли и впечатления приходят в порядок. На днях "на досуге" постараюсь "систематизировать". Сейчас (8.30утра) нужно опять уезжать - в New Jersey3 на собрание духовенства. Но спрашиваю себя - если бы все выразить формулой, то как? Думаю, что на этот раз сильнее, острее ощутил коренное различие между нами, различие между "сокровищами", владеющими сердцем ("где сокровище ваше…"4). Его сокровище - Россия и только Россия, мое - Церковь. Конечно, он отдан своему сокровищу так, как никто из нас не отдан своему. Его вера, пожалуй, сдвинет горы, наша, моя во всяком случае, - нет. И все же остается эта "отчужденность ценностей". Продолжаю после обеда. Какой же все-таки остается "образ" от этих четырех дней, в которые мы расставались только на несколько часов сна? Великий человек? В одержимости своим призванием, в полной с ним слитности - несомненно. Из него действительно исходит сила ("мана"). Когда вспоминаешь, что и сколько он написал и в каких условиях, снова и снова поражаешься. Но (вот начинается "но") - за эти дни меня поразили: 1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т.д. В сущности он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности. 2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним. 3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem1. 4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость. 5) Невероятная скрытность. Я мог бы продолжать, но не буду. Для меня несомненно, что ни один из этих - для меня очень чувствительных - недостатков не противоречит обязательно "величию", литературному гению, что "качества" (даже чисто человеческие) могут быть в художественном творчестве, что писатель в жизни совсем не обязательно соответствует писателю в творчестве. Что напротив - одной из причин, одним из двигателей творчества и бывает как раз напряженное противоречие между жизнью и тем, что писатель творит. Меня волнует, тревожит, страшит не трудность его в жизни, не особенности его личности, а тот "последний замысел", на который он весь, целиком направлен и которому он действительно служит "без остатка". В эти дни с ним у меня все время было чувство, что я "старший", имею дело с ребенком, капризным и даже избалованным, которому все равно "всего не объяснишь" и потому лучше уступить ("ты старший, ты уступи…") во имя мира, согласия и с надеждой - "подрастет - поймет…". Чувство, что я - ученик старшего класса, имеющий дело с учеником младшего класса, для которого нужно все упрощать, с которым нужно говорить "на его уровне". Его мировоззрение, идеология сводятся, в сущности, к двум-трем до ужаса простым убеждениям, в центре которых как самоочевидное средоточие стоит Россия. Россия есть некая соборная личность, некое живое целое ("весь герой моих романов - Россия…"). У нее было свое "выражение", с которого ее сбил Петр Великий. Существует некий "русский дух", неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве. Насколько можно понять, дух этот определен в равной мере неким постоянным, прямым общением с природой (в отличие от западного, технического овладевания ею) и христианством. Тут больше толстовства, чем славянофильства, ибо никакой "миссии", никакого особого "призвания" у России нет - кроме того разве, чтобы быть собой (это может быть уроком Западу, стремящемуся к "росту", развитию и технике). Есть, следовательно, идеальная Россия, которой все русские призваны служить… "Да тихое и безмолвное житие поживем". По отношению к этой идеальной России уже сам интерес к "другому" - к Западу, например, - является соблазном. Это не нужно, это "роскошь". Каждый народ ("нация") живет в себе, не вмешиваясь в дела и "призвания" других народов. Таким образом, Запад России дать ничего не может, к тому же сам глубоко болен. Но, главное, чужд, чужд безнадежно, онтологически. Россия, далее, смертельно ранена марксизмом-большевизмом. Это ее расплата за интерес к Западу и утерю "русского духа". Ее исцеление в возвращении к двум китам "русского духа" - к природе как "среде" и к христианству, понимаемому как основа личной и общественной нравственности ("раскаяние и самоограничение"). На пути этого исцеления главное препятствие - "образованщина", то есть интеллигенция антиприродная и антирусская по самой своей природе, ибо порабощенная Западу и, что еще хуже, "еврейству". Наконец, роль его - Солженицына - восстановить правду о России, раскрыть ее самой России и тем самым вернуть Россию на ее изначальный путь. Отсюда напряженная борьба с двумя кровными врагами России - марксизмом (квинтэссенция Запада) и "образованщиной". Отсюда "дихотомия" Солженицына: "органичность" против всякого "распада", а также против техники и технологии. Не столько "добро" и "зло", сколько "здоровое" и "больное", "простое" и "сложное" и т.д. Петербургская Россия плоха своей сложностью, утонченностью, отрывом от "природы" и "народа". В эту схему, однако, не вмещаются, ей как бы чужды: утверждение какого-то "внутреннего развития" (взамен внешнего - политического, экономического и т.д.), таким образом - некий пиетет по отношению к "культуре" и, что гораздо важнее, утверждение христианства как единоспасающей силы. Меня поразили его примечания к моей статье "Таинство верных": "Это для меня совершенно новый подход…" Тут он сам еще, следовательно, в искании http://www.pravmir.ru/article_3195.html Cтатья опубликована на сайте "Шмеман Александр, протопресвитер": http://shmeman.ru Адрес статьи: http://shmeman.ru/modules/myarticles/article_storyid_226.html
|