Александр И. Кырлежев. Наследие отца Александра в России
Опубликовано: right
, Включено: Jul-04-2009
Александр И. Кырлежев (Москва) "Наследие отца Александра в России"
 Здесь уже говорилось о том, что отец Александр Шмеман присутствовал в России еще с 60-х годов, но я думаю, что в 70-е годы начинается его более активное присутствие – так называемый период первого религиозного возрождения. Конечно, 60-е годы были еще очень ранним периодом, не очень активным, и, я думаю, очень мало кто слушал его передачи. Но в 70-е годы и позднее – это время, которое я знаю сам – появляются его тексты: и в западных изданиях, и в самиздатских переводах машинописных. А после того, как стало возможным открытое религиозное книгоиздательство, появились в России практически все книги отца Александра Шмемана. «Дневники» добавили совершенно новый материал из первых рук.
Четыре года назад, когда я вместе с Владыкой Филаретом был на конференции в Свято-Владимирской семинарии, был только английский перевод дневников. И я даже взял на себя смелость, так сказать, побуждать людей, которые непосредственно связаны с этим, не бояться издать их по-русски. Опыт показал, что это не страшно, когда дневники полные появились в России, но теперь мы оказались в лучшем положении, потому что не только франкоязычные читатели, но даже англоязычные читатели не все еще знают, что знаем мы. Множество текстов теперь доступно и в Интернете в открытом доступе, даже недавно сайт появился http://shmeman.ru Поэтому текстов много. А та книжка, которую составила Елена Дорман – она, наверное, вам вчера рассказала подробно – вообще практически завершит публикацию Шмемана в России и по-русски. Все остальное, я думаю, останется тем самым ученым, которые будут исследовать те самые запятые у Шмемана, которые он так не любил у других людей, но я думаю, что он на это обречен и ничего не сможет с этим поделать, и диссертации будут, конечно, множится. Но то, что все время переиздаются книжки по-русски в России сейчас, несмотря на то, что многие считают Шмемана чуждым – это факт его востребованности. Чтобы понять, почему это происходит, можно строить предположения, но для более серьезных выводов нужно, конечно, было бы провести какое-то социологическое исследование, потому что это не совсем ясно, как они расходятся, кто их читает и т.д. Я поэтому просто поделюсь некоторыми мыслями относительно того, как я вижу восприятие Шмемана в России сегодня, и для этого обозначу основные пункты, как я вижу его богословие.
Одна оговорка. Действительно, текст дневников немножечко перебил все остальные тексты – вот такие спокойные, рассудительные, в которых была какая-то совсем другая интонация. И поэтому иногда сегодня, когда пытаешься это выстраивать, больше ориентируешься на вот эту толстую книжку дневников, а не на диссертации и другие работы. Но мне кажется, что один из главных, ключевых моментов у Шмемана-богослова, и человека, и христианина, и священника – это пафос смысла, который противопоставляется такому «благочестивому» автоматизму того, что происходит в Церкви и в христианстве. Отсюда, если посмотреть негативно на это, болезненное переживание всякого рода искажений смысла и затемнение его в различных сферах церковной жизни. Болезненное восприятие той реакции, которую вызывает вопрос о смысле, что если поднимается вопрос о смысле – значит, это модернизм или рационализм и т.д. А в позитивном отношении, вот этот императив осмысленности всего, что происходит в Церкви, и был причиной богословской работы Шмемана, которую можно назвать «критикой церковно-исторического опыта». Была такая книжка одного историка российского (он сейчас уже умер) Александра Ахиезера. Он написал еще в советские годы исследование по русской истории, она называется «Россия: критика исторического опыта». Мне кажется, что это удачнее выражение, которое относится и к Шмеману. Но, конечно, это критика не в смысле разрушения. Если это критика традиций, то это критика традиций, как говорится, с маленькой буквы, и, прежде всего, литургических традиций и отдельных элементов, поскольку это его главная тема. Но это конструктивная и позитивная критика, которая выявляет очень важную вещь: всегда присутствие постоянных и переменных в церковной традиции и различение этих постоянных и переменных.
Как вообще можно критиковать церковную традицию? Возможно ли это? На что можно опереться? И я думаю, что это второй важный момент, который здесь отмечался уже, что этим критерием для суждений, для критики является эсхатологическое переживание Церкви, которое он выражал и теоретическим языком, и в своих кратких записях – то измерение, которое открывается в Литургии и которое он называет Царством Божьим. Как у евангелиста Марка: «Царствие Божие, пришедшее в силе». Конечно, здесь Царство Божие концептуализировано богословски. В таком качестве, я думаю, это выражение не использовалось , хотя оно ключевое для всех Евангелий. Что этот образ Царства Божия преодолевает одновременно и индивидуалистический аспект и коллективистский аспект вот этого эсхатологического события, т.е. оно и не индивидуальное только, и не коллективное только, а какое-то третье – вот эти крайности преодолеваются. Применяя этот критерий эсхатологический, Шмеман проводит уже традиционную для христианской мысли 20-го века, но в православном контексте, причем не ссылаясь, насколько я знаю, ни на кого, различение между верой и религией. Это известное различение Карла Барта, и оно потом воспроизводилось. Говоря на таком православном языке традиционном, можно было бы предположить, что это различение между духовным и душевным: т.е. религия – это психологическое, душевное, а вот вера – это тот самый эсхатологический прорыв за пределы данности, это прорыв к этому «единому на потребу», которое все время встречается у отца Александра. Это, конечно, очень радикально для православия. Это такой своего рода максимализм: различать внутри церковной практики и традиции веру и религию. И в то же время здесь присутствует уже профетическая, пророческая точка зрения, которая для библейской традиции естественна и даже обязательна, она конгениальна библейской традиции. Но для обыденного церковного сознания это должно резать слух, это, я бы сказал, своего рода хирургия, которая режет по-живому. И даже если эта хирургия имеет своей целью исцеление, она все равно наносит какие-то серьезные раны. И эта критика затрагивает самые разные сферы церковной жизни: школьное богословие, религиозные диалоги, церковную историю, мифы церковной истории, организационное устройство мирового Православия, теорию и практику монашеской традиции, практику духовничества, не говоря уже о литургической области, которая была его предметом – то есть почти все.
Если отвлечься немножко от богословского ракурса и задаться вопросом: а откуда такая возможность такого подхода к истории церкви и практики у отца Александра была? Тяжести исторической памяти, религиозных одежд – вот в том смысле, в каком Шмеман понимает религию в отличие от веры. Возникает проблема в диаспоре, два пути: сохранять Церковь или ее строить, как-то ее созидать. Поскольку Церкви 2000 лет, вроде ее надо только сохранять, потому что как можно созидать то, что уже есть? Но оказывается, что ее приходиться созидать и на уровне помещений, людей, организаций, и на уровне сообщества, общины и т.д, и даже понимания. И отец Александр все время об этом пишет в дневниках, что он выбирает этот путь: не сохранять только бессмысленно, как ему иногда резко кажется (т.е. там есть свой смысл психологический, но вот эсхатологического нет), не просто русское или греческое какое-то – это всем известно. Потому что если только сохранять – это и будет сведение веры к религии (в его языке) и своего рода предательством веры. То есть это своего рода инкультурация, если говорить языком католического богословия, которая должна в любом месте создавать условия для того, чтобы эта эсхатологическое событие произошло.
Вот теперь что это для России, если мы переключаемся в российский контекст. В России уже 20 лет происходит множество разных процессов общественных, и в Церкви в том числе. И очень много изменилось и меняется все время по сравнению с 1988 годом, который считается, как говорил покойный патриарх Алексий II, крещением Руси и началом свободного развития всех этих церковных процессов. Но это не так много времени. Сейчас многие забывают, а молодое поколение этого вообще не знает, насколько чудовищными были внешние условия существования Церкви в России. Это во-первых. А во-вторых, все это происходит на фоне коллапса той советской идеологии, которая была комплексной, тотальной, в том смысле, что она была квазирелигиозной, потому что она тоже давала ответы на смысложизненные, экзистенциальные, религиозные вопросы, и потом она развалилась. Что самое главное, какие отдельные пункты? Во-первых, мы имеем дело в России не с диаспорой, а с православной почвой, с долгой исторической религиозной традицией, которая, хотя и была прервана, но, тем не менее, всегда как-то продолжалась, и сейчас, после коллапса советской системы, к ней обращаются взоры. И вот это возрождение в России – это возрождение, прежде всего, религии (в смысле отца Александра Шмемана). Возрождается не Церковь как нечто отдельное – возрождается вот эта культурно-религиозная традиция. Это не предание в богословском смысле дисцилированное – возрождается религиозная плоть, церковно-культурный символизм, традиционное понимание Церкви, подходы к Церкви и, так сказать, в нее входы. Это совсем другая ситуация. И она, эта ситуация, совсем другой пафос порождает. Если перефразировать апостола Павла, можно сказать так: в здесь пребывающем граде мы взыскуем грядущего. Что-то другое. Но и здесь пребывающий град – это руины града, еще тоже надо его создавать. Очень сложно. То есть, с одной стороны – это культурное пространство, это действительно почва, это не диаспора. С другой стороны, эта почва тоже почти исчезла, ее вымыло, и эта почва создается заново, воссоздается. То есть я хочу обратить внимание на сложность этих процессов и ни в коем случае, мне кажется, не нужно сразу пытаться описать их простыми, затертыми терминами, как это бывает: национализм, клерикализм, государственничество, в том числе и вот это вот сегодня уже прозвучавшее представление о том, что в России снова государственная Церковь. Это отдельный вопрос, как на самом деле, но это неправильно – все гораздо интереснее и сложнее. Такие вот лейблы как бы закрывают тему, и мы не видим реальности. И поэтому не надо говорить о том, что подменяется вера религией, потому что, на мой взгляд, различение веры и религии – это профетический подход, такой педагогический подход. Но с точки зрения феноменологической, событие веры может происходить только внутри религии, внутри религиозного контекста. Если нет языка религии, то нет этого иного внутри. И поэтому сама проблема смысла меняется, если сравнить с той постановкой, которая была у отца Александра. Чтобы критиковать традицию позитивно: искать, выявлять смыслы, постоянные и переменные, нужно сначала традицию знать. А этот процесс только идет в России, он происходит и до сих пор, он конечно не закончился. Есть такое русское выражение «узнавание православия» – вот это узнавание, собственно говоря, и происходит в России до сего дня. И все эти смыслы, которые потом богословы уже знают или обращают внимание профетически, они пока упакованы внутрь традиции. Они там внутри есть, очевидно, вопрос, каким образом они могут быть вытащены. Потому что сама традиция очень богатая, она сложная. Религия и Церковь – это очень сложные вещи, это непростые вещи для людей, которые ничего не знают.
Мне кажется, что сейчас происходит некоторый перелом от такого экстенсивного к интенсивному освоению церковной традиции православной в России. Появились новые поколения людей, которые выросли, получили богословское образование, стали священниками уже в постсоветский период. И вот здесь я бы сказал, что внутри этого узнавания и освоения очень большое значение, вопреки пафосу отца Александра, особенно в его дневниках, имеет школьное богословие, как комплексное знание, как сама культура понимать и работать с этой сложной долгой традицией церковной. Потому что, не имея богословского языка, инструментария, материала и т.д. нельзя уже потом пробиться к каким-то большим смыслам и сказать: «А вот самое главное – это, вот, эсхатон». И поэтому даже рутинизация богословского образования – это сейчас хорошо в России. Вот какие разные ситуации и какие разные вещи. И важно это, в частности, как противоядие от различного вида радикализмов и алармизмов, которые живут и иногда усиливаются в церковной среде. Откуда идет этот алармизм? От людей, которые как раз не знают ни традиции, ни богословия, не имеют систематических представлений. И вот в смысле углубления, развития вообще богословского мышления, культуры, образования, появление нового поколения людей, здесь, конечно, многие мысли отца Александра и в текстах, и в дневниках.
Еще один момент, если сравнивать с отцом Александром. Ситуация конечно изменилась по сравнению с тем, что мы читаем в дневниках, а про 60-е годы мы не знаем. Ситуация абсолютно изменилась в мире и в России. Потому что пафос борьбы с секуляризмом и секуляризацией внутри христианских традиций у отца Александра был характерен для того времени. Сейчас совершенно другая ситуация, которую, как правило, называют постсекулярной. Сейчас надо исследовать постсекуляпную реальность, И это заставляет по-другому воспринимать Шмемана, который реагировал на свою ситуацию. Но конечно, постсекулярная ситуация – это отдельная тема, интересная, сложная, но суть в том, что религия возвращается в публичное пространство. Именно религия возвращается, если говорить на языке Шмемана. И, с одной стороны, она дает возможность, чтобы вот этот эсхатологический опыт – тот опыт, о котором он писал – случился с людьми и с сообществами людей, потому что если она не возвращается, люди просто не знают, но, с другой стороны, возвращается как раз то психологическое, иногда политическое, культурное и т.д., которое и препятствие одновременно для этого эсхатологического переживания.
Насчет этого опыта эсхатологического. Проблема в том, что вот в этой ситуации, когда возрождается религия вообще, она возвращается по всему миру в глобальном контексте. В России, по последнему опросу, 73 % считают себя православными. Некоторые в Бога не верят еще пока, но уже православные, и не надо удивляться – это нормальный процесс. Но ситуация какая интересная: вот этот самый эсхатологический опыт, «причастие силам будущего века», как апостол Павел говорит, его нельзя регулярно тиражировать и передавать. Вопрос, как передавать этот опыт, а массы религиозные увеличиваются. Мне кажется, что здесь есть отторжение от активизма и рационализма такого практического в Церкви, которое присутствует все время у отца Александра Шмемана. Оно, конечно, связано с этим, потому что он (активизм) потому ему так и не нравится, потому что он понимает, что самое важное такими средствами невозможно никуда распространить. Что остается? Только вот это профетическое указание, такое профетическое слово. Некоторым удается такие вещи профетические даже по телевизору говорить, их слышат массы, но то, что касается таких вещей, как церковная жизнь – этому же нельзя по телевизору научить. Вот остается такое профетическое слово, и, я думаю, оно будет еще долго востребовано в России в том числе, оно будет иметь какую-то свою жизнь, как оно и имеет сейчас. Вот книжки переиздаются – значит, оно где-то слышится, но его пощупать нельзя и сказать: «У нас 73% православных и из них уже 13% - последователи Шмемана». Мы не можем этого сказать, у нас нет для этого никаких данных. Но главное – это то, что это слово востребовано, оно звучит и то, что молодые богословы, священники совершенно по-новому это читают. Ну скажем, Шмеман был антисоветчиком у нас в советское время, он был врагом. И поэтому любить Шмемана – это значит, быть антисоветчиком, не любить – это быть как бы разумным и правильным. У молодых людей нет этой проблемы, они не нагружены уже этими вещами. Или, скажем, ну как можно что-то делать, анафору читать в России в советское время? Никак нельзя. А новое поколение уже по-новому читает, оно увидит что-то новое, и поэтому это слово, конечно, будет жить и продолжаться.
Набор текста http://shmeman.ru
|
