Вместо того, чтобы понять "перемены" и потому справиться с ними, Православие оказалось попросту раздавленным ими.
На деле оно изнутри определено и окрашено и подавлено как раз теми "переменами", которые оно отрицает, определено неким "надрывом".
Этот надрывный уход каждого - будь то к "Отцам", будь то к Типикону или же в католичество, в эллинизм, в "духовность", в русизм, в быт, в безбытность, но непременно уход, отрицание сильнее, чем утверждение, это цепляние за стиль, за форму, за букву, этот страх, пронизывающий православный "мир".

Что же такое христианское смирение? Прежде всего, это, конечно, чувство правды, и правды, в первую очередь, — о самом себе. Правда же никогда не унижает и не умаляет, а возвышает и очищает. Смирение, далее, есть честность в правде. Это — отказ от всякого приукрашения самого себя, это отвращение от пыли, пускаемой в чужие глаза... Смирение — это, наконец, знание своего места, своих возможностей и ограниченностей, это мужественное принятие себя таким, каков я есть... Вот почему, подобно целомудрию, смирение есть начало мудрости, и мы просим в молитве дарования нам смиренномудрия.

В Толстом гениален ребенок и бесконечно глуп взрослый. Толстой кончает “взрослостью”, и в этом его ограниченность и падение. Достоевский начинает с “взрослости” и нестерпим. Он делается великим и гениальным тогда, когда отдается “логике детства”. Вся потрясающая глубина его оттого, что дает он в себе волю “ребенку”. Но потому и все взрослое его по-настоящему не понимает. Апофеоз “взрослости” Маркс и Фрейд.

На первый, поверхностный взгляд, слова “религия” и “философия” как будто плохо вяжутся с именем Пушкина. Может показаться, что в нашей общей беззаветной любви к нему всему этому места нет. На деле, однако, это не так. Лучшие русские умы уже давно начали всматриваться и вдумываться в духовную глубину мира, созданного пушкинской поэзией, изучать мироощущение, обличенное величайшим русским поэтом в бессмертную по красоте своей форму. Историк русской философии профессор Зеньковский категорически утверждает: “Пушкин был гениальный поэт, но он был и выдающийся мыслитель”. Эти слова профессора Зеньковского не следует понимать в том смысле, что кроме, так сказать, поэзии Пушкин был еще и мыслителем. 

В связи с книгой F.Giroud, в связи с тем, что пишут о трагедии в Гайане (вчера - "Нью-Йорк тайме" - выдержки из писем членов секты к Джиму Джонсу, а в "Nouvel Observateur" - всяческие "выводы"), думаю, в чем роковая ошибка христианской истории: не в том ли, что "логически", "методологически" - христианство выводят из религии, как "частное" из "общего", и это значит - сводят его к религии даже тогда, когда утверждают его как "исполнение", "завершение" и т.д. религии. Тогда как, по существу и на глубине, оно есть не столько "исполнение", сколько отрицание и разрушение "религии", откровение о ней как о падении, как о результате и, должно быть, главном проявлении "первородного греха". Наше время есть время возвращения к религии, но никак не к христианству - и вот уже "цветочки": Гайана, Мун и т.д. Мне могут сказать: не есть ли это отрицание религии, то есть, прежде всего, "священности" и "медиации", - квинтэссенция Реформации - от Лютера и Кальвина до Карла Барта? Нет - и доказательством этого "нет" служит то, что радикальные секты, вроде джонсовской, рождаются неизменно внутри и из недр как раз протестантизма. Почему?

Смерть, в Париже, Пети Ковалевского. Сколько с ним связано в моей церковной жизни. В сущности, большинство людей не знает, наверно, как часто, неведомо для себя, они оказываются решительным толчком в жизни других людей. В моей жизни это, в хронологическом порядке, - генерал Римский-Корсаков, о. Зосима, Петя Ковалевский, о. Савва, о. Киприан, о. Флоровский. Я мог бы, я думаю, довольно точно определить взнос каждого из них в то, что в совокупности стало моим "мироощущением".

Думал опять об этом страшном бремени гомосексуализма: Пруст, Жид, Жюльен Грин и столько людей вокруг говорят: бремя это, травма, невроз - от "отверженности", от неприятия обществом, от необходимости скрываться, лгать и г.д. Отчасти это, наверное, так. Но только отчасти, само "отчасти" это, я уверен, не главное. Жид, например, эту отверженность преодолел и заставил себя "принять". Главное же, я думаю, в подсознательном знании, ощущении тупика, неутолимости, непретворимости тупика этого в жизнь. В конце всегда не только стена, а стена-зеркало... В падшем мире все "половое" - уродливо, искаженно, низменно.

Кто это - Бергсон? - говорил, что у каждого философа по-настоящему только одна идея (прозрение? интуиция?) и только ею он и занят по-настоящему. Видит Бог, я не считаю себя философом. Но если применить к себе эту кличку только в самом общем ее смысле - применимом ко всякому, кто хоть сколько-нибудь "размышляет", - то моей идеей, моим "вопросом", я думаю, нужно признать идею отнесенности.

Среда, 28 ноября 1973

Вчера - полуторачасовой разговор с Н. в Harvard Club о "воссоединении" с карловчанами. Разговор, конечно, бессмысленный и бесполезный, но наведший все на те же размышления: о Церкви, о Православии, о той мелочной и даже злобной каше интриг, самолюбий, амбиций, эгоцентризмов, в которой приходится в Церкви жить. Н. мелкий прохвост, не заслуживающий внимания. Но то, что такой человек мог "процвести" у карловчан, - крайне показательно. Делец, аферист и притом барон Мюнхаузен… "Зарубежная Церковь" - это почти символ той болезни, что характеризует современное Православие, того идолопоклонства, которое, увы, привлекает людей в "религии".

 

Сайт о Церкви

Меня бесконечно тяготит то повальное внутреннее порабощение себя чему-то или кому-то, что я вижу вокруг себя, "идолопоклонство", так часто торжествующее в Церкви. И мне так же чуждо какое бы то ни было, всегда дешевое, восстание против нее, бунтарство, духовное сектантство... Меня буквально с детства, с корпусных лет отталкивало "карловатство" - с его ложным пафосом, елейностью, самодовольством, узостью. Я в одиннадцать лет терпеть его не мог. Но вот могу по совести сказать, что сама Церковь всегда стояла для меня выше всего как невидный, бесспорный, несомненный - нет, не авторитет, а свет, в свете которого все живет, все светится.